Литературная критика

Последние два десятилетия на наших глазах разворачивалась
грандиозная цивилизационная драма. То, что мы называем окончанием
«холодной войны», не сводится только к завершению
геополитического противостояния Востока и Запада, к изменению
государственных границ или к смене экономических систем. С неизбежностью
происходит эволюция культурных и интеллектуальных
приоритетов, а вместе с этим и пересмотр правовых, этических,
поведенческих норм и калек. Хотя это явление захватывает в той или
иной степени практически весь мир, но наиболее остро он
ощущается на так называемом постсоветском пространстве. Сегодня
очевидно, что переход от Советского Союза к России не сводим
лишь к изменению названия и географической площади
территории, он повлёк за собой кардинальный пересмотр всего
аксиологического спектра, определяющего форму и сущность
самовоплощения и самовыражения нации, национальную и этнокультурную
идентичность.

Советский цивилизационный проект характеризовался законченностью и
очевидной иерархичностью. И в политическом, и в
экономическом, и в культурном отношении было чётко прописано главное и
второстепенное, центральное и периферийное, господствующее и
подчинённое. Некие гипотетические эволюционные перемены
мыслились только в рамках перехода от начальной стадии социализма
к его развитому варианту и далее — к коммунизму. Такая
идеология, будучи тотальной и тоталитарной, в рамках своей
концепции претендовала на универсальное решение всех и всяческих
проблем. Причём во всех случаях интересы индивидуума или
группы должны были починяться так называемым «общенародным»
интересам, выразителем которых являлась Коммунистическая
партия.

Все существовавшие на территории СССР нации и народности должны были
слиться в единую коммунистическую общность, в рамках
которой сплавлялись и постепенно исчезали присущие им
этнокультурные особенности. В области отношений полов выдерживался
уравнительный принцип — женщина в политическом и юридическом
отношении уравнивалась в правах с мужчиной (язык отреагировал на
это введением гендерно-нейтрального обращения «товарищ» по
отношению к представителям обоих полов), более того было
внедрено жёсткое квотирование на обязательное представительство
женщин в производственных, общественных и политических
структурах. (Любопытно, что при всей формальной прогрессивности
решения «женского вопроса» репрезентация гендерных имиджей
ориентировалась на архаичные прототипы: к примеру, понятие
«женское» связывалось с образами «хранительницы очага»,
«матери семейства», в более высоком представлении — с
«Родиной-матерью»). Таким образом, проблематика гендера и нации внешне
непротиворечиво решалась в рамках коммунистической концепции,
что придавало последней монументальность, основательность,
многозначимость, претензию на универсальность — качества,
давшие основание назвать эту конструкцию «Большим стилем».

Как и всякая идеологема, Большой стиль имел своим началом, тесную
связь с генезисом коммунистической идеи в СССР. Ему суждено
было пережить расцвет в 1930-40-х годах, когда он царствовал
почти безраздельно, и свой закат, когда его анахронизм
становился всем всё более и более очевиден. Соответственно
изменялся и весь комплекс национальных и гендерных представлений и
их репрезентаций. Внутри страны — торжество понятия
«советский» над любым комплексом иных национальных дефиниций. По
отношению к внешнему миру — «интернационализм», который
противопоставлялся «космополитизму» и выделял в область враждебного
всё, что не входило географически в ареал социалистической
системы или относилось к так называемым эксплуататорским
классам. Женское мыслилось адекватным мужскому в общественной
жизни. Под этим подразумевались, прежде всего, верность
политическому режиму, «бескорыстный и беззаветный» труд на благо
Родины и активное участие в общественной жизни страны.

Если на идеологическом плакатном фасаде продолжала царить продукция
Большого стиля и гендерная грёза развитого социализма, а
именно: лапидарные образы идеальных тружеников и тружениц, то
обыденная жизнь являла несколько иную картину. Это иное было
очень внятно и ярко запечатлено в советском искусстве
1970–80-х годов. В драматургии А. Вампилова, А. Гельмана, А.
Галина, Э. Радзинского, в кинематографии («Полёты во сне и
наяву», «Зимняя вишня», «Осенний марафон»), в прозе Т. Толстой, Л.
Петрушевской, Л. Разумовской понятие «мужское» полностью
лишается своих героических атрибутов. Типический мужчина в
этих произведениях предстает прямой противоположностью своему
официальному имиджу. Он исполнен рефлексии, он не уверен в
себе, не твёрд в убеждениях, трусоват, ленив, ненадежен,
безответственен. На этом фоне женские образы кажутся более
целостными, решительными, целеустремленными, жизнеспособными. Хотя
это не жизнеспособность тех официальных конструктов,
которые презентировались Большим стилем. Женщина задавлена со всех
сторон: работой, семьей, хозяйством. Даже формальное
равноправие оборачивается к ней своей тёмной стороной —
общественные и производственные обязанности ложатся дополнительным
грузом на её плечи. Отсюда, кажущееся странным, широко
распространённое в те годы желание отказаться от участия в
общественной жизни, уйти в семью, «на кухню». Например, в области
драматургии критики так описывали ситуацию с репрезентацией
образа женщины: «Начавшееся разоблачение деловой женщины...
лишило [её] не только фиктивной опоры — ударного труда, ...
была выбита из-под ног сценической героини и опора, искони
полагавшаяся реальной — дома, семьи, любви. Театр обрисовывал
скорые романы, мучительные... браки, быстрые связи
«командировочных мужчин» с одинокими то хищно-самостоятельными, то
потерянными женщинами» (Кокшенёва).

Американская исследовательница Е. Гощило, исходя из теории М.
Бахтина, точно подметила, что в женской прозе 1980-х годов
возникли новые хронотопы, символизирующие деградацию Большого
стиля. В частности, она анализирует хронотоп больничной палаты,
который в ортодоксально-советском варианте принимал значение
места, где герой/героиня вели титаническую битву со смертью,
болезнью и тем или иным способом одерживали победу. У
писательниц 80-х годов больничная палата трактуется как тюрьма.
«Тюремная аналогия проявляется различными способами.
Госпитализация означает взятие под стражу или насильственное
заключение в пространственное ограничение, ... придающее особую
нагрузку на время. Получая относительное замедление, присущее
больничной или тюремной обстановке с их всякого рода
ограничениями обычного передвижения, время неизбежно изменяет свои
очертания и значения... Более того, систематизированные
правила поведения, созданные больничными врачами, и
профессиональные знания наделяют их властью над пациентами»
(Goscilo). Радикальные изменения, по мнению Гощило, претерпели
хронотопы дома и внешнего мира, где очевидными чертами
стали функции преследования, насилия, бегства.

Между национальной идеей и совокупностью гендерных представлений
существует диалектическая связь: одно в конечном итоге
определяет другое. Выработка гендерных конструктов неотделима от
процессов национальной самоидентификации по той причине, что
первые являются органичной частью последней, ибо в
формулировку понятий «женственное» и «мужественное» неизбежно
включаются многочисленные понятийные ряды и архетипы, формирующие
базовые концепты нации. Трансформация понятий «мужское-женское»
самым непосредственным образом воздействует на форму и
смысл национальной идеи, на визуальные образы её репрезентации.
К тому же «гендерная метафора подразумевает перенос не
только физических, но и духовных качеств и свойств, объединённых
номинациями женственности и мужественности на объекты, с
полом не связанные» (Кирилина 2002:23).

Гендерный конструкт часто выступает в качестве интеллектуального
проекта, потенциально способного воплотиться в перспективе.
Источниками такого проекта становится не действительность как
таковая, а заключенная в ней возможность будущего
осуществления. Таким образом, этот конструкт может рефлектироваться —
если прибегнуть к схоластической терминологии — номинально, а
не феноменально; данный подход характерен для ситуаций
культурно-цивилизационной деструкции, смены парадигм развития
нации Т.е. когда разрушаются одни ценностные константы, и
требуются интенсивные духовные усилия для созидания новых. Иными
словами, в некоторые моменты особенно важными становится не
практическая работа, а интеллектуально-культурная
деятельность, литературное и художественное творчество.

Всякое интеллектуальное явление материализуется в двух основных
вариантах: в совокупности философских, публицистических и
информационных текстов, принимающих — в зависимости от
технологического развития общества — разнообразные медийные формы
(сборник, брошюра, газета, радио, телевидение, Интернет) или в
виде литературно-художественных произведений, опосредованно
представляющих чувственную и символическую интерпретацию идей.

Достаточно активное развитие гендерного дискурса по сравнению с
кризисом в области разработки национальной идеи не случайно. Все
базовые идеологемы и символы, на которых строилась и
монархическая и советская Россия («Святая Русь», «страна
победившего социализма», «Москва — третий Рим», «наша цель —
коммунизм», «народ-богоносец», «народ и партия едины»,
«самодержавие, православие, народность») не могут составить философскую
основу, метафизический базис или мессианскую цель нового
государства, в котором именно национальные противоречия получают
особую остроту. В области гендерных отношений положение
более понятно: вне зависимости от конфессиональных и
национальных особенностей необходимо преодоление патриархатного
синдрома и гендерных предрассудков, выравнивание политического,
юридического и действительного равенства полов.

Артикуляция гендерных идей в литературе представляется очень важным
этапом в выработке национальной идеи, поскольку закладывает
основу нового гендерного баланса социума в соответствии с
изменившимися цивилизационными реалиями. Тем более этот
процесс важен для России, с её традицией формулировать
философские, политические и социальные взгляды посредством
художественного слова. Видимо, для русского сознания художественный
образ всегда представлялся более убедительным, нежели
философская максима. Потому так значимо то, что мы наблюдаем в
современной русской литературе сегодня.

Очень важным элементом этого процесса представляется постоянно
идущая дискуссия о праве на существование понятия «женская
литература», то есть о способности женщин наравне с мужчинами
создавать духовный продукт высокого эстетического качества. В
сущности же своей, эта полемика имеет более глубинный смысл,
чем просто обсуждение права на существование и на номинацию
без негативных коннотаций. Более значительным в этой полемике
представляется скрытое, часто даже неосознанное, требование
пересмотра и переосмысления литературного (и культурного в
целом) канона, реабилитации вклада женщин в развитие
культуры. Ведь узаконивание понятия «женская литература» открывает
путь к деконструкции женского как равноправного в своей
творческой потенции с мужским.

Проблематика национального рефлектируется современной литературой в
России на разных уровнях сознания: от универсальных
мифологических обобщений до каждодневных бытовых проявлений. К
примеру, в повести Татьяны Набатниковой «Шофёр Астап» ситуация,
где в экстремальных формах проявляются полоролевые установки
персонажей, отражает также всю глубину и драматизм
столкновения различных национальных проектов. Формально ключевым
моментом повествования является сцена принуждения героини (Женя
— спортсменка, приехавшая на сборы в одну из кавказских
республик) шофёром Астапом к интимной близости. И, скорее всего,
мы видим классическую парадигму патриархатных отношений
мужского и женского: первое — агрессивно, эгоистично,
воспринимает женщину как объект вожделения и унижения, второе —
подчинённо, пассивно, иерархически снижено во всех смыслах. В
главном эпизоде писательница весьма ярко описывает то кошмарное
ощущение бессилия и страха, которое испытывает молодая
женщина в этой ситуации («Ужас скользнул по лицу Жени, а в
глазах Астапа отразилось пьянящее чувство всесилия...»; она
«поглядела на него ... с ужасом, уже не борясь, лишь прося
пощады»). Однако, действительная коллизия намного сложней, нежели
описанная фабула. В повести столкновение национального
играет не меньшую, а, может быть, и более важную роль, чем чисто
сексуальный конфликт. Шофёр и героиня-спортсменка — носители
совершенно различных национальных менталитетов, где
поведенческие и иерархические репрезентации мужественного и
женственного имеют значительные отличия. Героиня, принадлежащая к
более либеральной и проевропейской поведенческой модели,
позволяет себе, как ей кажется, ни к чему не обязывающую игру с
человеком иной (здесь — кавказской) культуры. Она
подшучивает над ним, чуть флиртует, ведёт себя немного высокомерно,
милостиво предоставляет «себя его взгляду, как царица»,
«чувствуя, что дразнит его зависть». И не понимает, что те
поведенческие кальки, которые в её национальной среде
воспринимаются более спокойно, как условная игра, в других ситуациях
работают совсем иначе. Такое непонимание и служит отправной
точкой дальнейшего развития событий. Кстати и Астап нисколько не
напоминает традиционный образ «сексуально озабоченного»
восточного человека с горящими чёрными глазами и потными от
постоянного вожделения ладонями. В момент принуждения Жени к
соитию он ведёт себя как-то неуверенно, с внутренним
сопротивлением, не столько удовлетворяя свои желания, сколько
исполняя некую предписанную роль. («Он вздохнул тяжко, и голосом
другим, как бы отметая остатки человеческого, что ещё стояли
помехой между ними, сказал печально, как человек, обречённый
так поступить: — Ну что ж, ... А теперь — я начну»). Это
подтверждается и последующим его поведением. Привезя героиню в
аэропорт, Астап ведёт себя более чем угодливо, суетится,
озирается... Он «упорно стоял рядом, всё пытался отнять у неё
сумки, передвигал чемодан вслед движению очереди, вздыхал и
оглядывал зал — не для своего интереса, а за Женю: как бы
отдавая её долг аэропорту...». Таким образом, Набатникова через
драматизм частного случая затрагивает проблему столкновения
различных национальных культур («там земля Астапа»),
по-разному определяющих роль и место женщины. Одновременно в этом
противостоянии присутствует и попытка идентификации «своего»
и «чужого», позиционирование «своего» по отношению к иному,
инвентаризация хорошего и плохого, что характеризует и
репрезентирует всякую нацию. Как героиня не понимает
провокативности своего поведения, воспринимаемого Астапом, как
унижение, так и он сам слепо следует мачистской традиции мести
женщине через физическое насилие над ней.

Иначе смотрит на проблему гендера и нации писательница Людмила
Улицкая. В своих романах «Медея и её дети», «Казус Кукоцкого», в
повестях и рассказах она отдаёт явное предпочтение частному
перед общим, индивидуальному — перед социальным. Её
национальный проект несет отпечаток двойственности, впрочем,
непротиворечивой. Он одновременно и сужается до рамок отдельной
семьи, частной судьбы, и расширяется в глобальной перспективе.
Элементом, соединяющим локальное и глобальное, частное и
общее, индивидуума и человечество, служит
успех. Это — критерий и цель существования семьи. Успех
материальный, творческий, а также душевное довольство (в смысле,
комфорта) — вот, по Улицкой, составляющие «счастья». В этой
прагматической концепции такие факторы как нация, пол,
политические пристрастия, место жительства, традиции и привычки
отодвигаются на второй план и представляются малозначительными.
Главное — достижение «счастья» людьми, связанными
родственными отношениями, через получение достойной (читай,
обеспеченной ¹) жизни, продолжение рода. Роль женщины видится Улицкой,
с одной стороны, как бы традиционно, даже с некоторыми
элементами матриархата («мать семейства»). С другой,—
писательница не отрицает, скорее, довольно прагматично поддерживает,
возможность «либеральных» ипостасей. То есть можно
исповедовать и иные принципы, лишь бы они содействовали жизненному
успеху. Здесь философия примерно такова: человеческое счастье
начинается с малого, с семьи. Будет успешна, удачлива семья и
её члены — мужчины, старики, но в первую очередь — женщины и
дети,— то этот успех неизбежно отзовется успехами нации.
Человечество по Улицкой — это совокупность больших кланов,
каждый из которых есть копия всего мира, и причастность к
которым обеспечивает гармонию бытия человека во времени и
пространстве. «Это удивительное чувство — принадлежать к такой
большой семье, что всех её членов даже не знаешь в лицо, и они
теряются в перспективе бывшего, не бывшего и будущего»
(Улицкая). Такое локальное счастье, видимо, создаст
основу для гармонизации человечества в целом. Поэтому узловые
моменты созидания клана, его пополнения так важны для
Улицкой. Не случайно большое значение писательница придает сюжетам
продолжения рода, где женщина, проходя через физические
страдания при родах, проявляет свою уникальную, неповторимую
сущность. В романе «Казус Кукоцкого» писательница отмечает:
«Это... самый несовершенный из всех природных механизмов
деторождения — человеческие роды. Ни одно из животных так не
страдает. Болезненность, длительность, иногда опасность для жизни
роженицы — знак особого положения человека в этом мире».

Как интеллектуальный проект, национальная идея, включая и гендерные
установки, всегда выступает в качестве мифа, в котором
обобщались основные представления о прошлом, настоящем и будущем,
создавался портрет нации, синтезировалось реальное и
желаемое. Поэтому один из первых исследователей этого мифа
Джамбатиста Вико (1668–1744; трактат 1725 года «Основания новой
науки об общей природе наций») связывает миф с процессом
самоидентификации нации или самоопределения, характеризующегося
принципом множественности, органичной связью всех элементов,
многозначностью и символичностью. Такой способ итальянский
философ называет «поэтическим», противопоставляя его
формальным научным методикам. Большинство последующих философских
школ, предлагая различные интерпретации мифа, всегда связывали
его с проблематикой национального. Например, английский
этнограф Бронислав Малиновский (1884–1942), основатель
функциональной школы в этнологии, выделял такие стороны мифа, как
систематизация мысли, формулировка нравственных максим,
регуляция поведения и обрядовой стороны жизни (миф кодифицирует
мысль, укрепляет мораль, предлагает определённые правила
поведения и санкционирует обряды). Символическая сторона мифа была
исследована и Э. Кассирером, рассматривавшего мифологию
наряду с языком и искусством как «автономную символическую
форму культуры». Таким образом, мы видим, что
поэтико-символическая природа мифа обусловливает и значительную роль
литературно-художественного начала в созидании идеи нации.
Литературные конструкты, художественные образы оказывают сильное
влияние на процесс национального становления. Гончаровский
Обломов или пушкинская Татьяна намного сильнее воздействовали на
формирование русского национального лица, нежели полемика
славянофилов с западниками.

Попытку конструировать миф, где в символической, синтетической форме
артикулировался бы ответ на кризис нации, можно усмотреть в
романе Светланы Василенко «Дурочка». Действие его
происходит в мифологизированном пространстве советской реальности
1930–70-х годов, хотя и условном, но включающем узнаваемые
приметы времени. Там правит бал бесовщина большевизма, с его
ненавистью к частной жизни человека, культуре, религии, правде
и любви. Зримыми воплощениями этого зла являются сторож
детдома, людоед и убийца Егорыч и Председатель Тракторина
Петровна, олицетворяющая образ маскулинизированной «пламенной
большевички» — карикатуру на «принудиловку» женского равенства.
Однако в этой тотальной мертвящей атмосфере деградации
существуют и те, кто находит в себе силы противостоять этой
паранойе. В романе, как правило, это женщины. Женщина
представлена в нескольких символических ипостасях: кормилица,
устроительница бытия, хранительница народной души, спасительница
мира. Бабка Харыта спасает детей-сирот от телесной гибели,
неминуемого голода, она же крестит их, сохраняя детские души для
жизни вечной. Странная, как бы немая девочка Ганна во имя
человечности спасает ненавидящую её Тракторину Петровну,
жертвуя жизнью своего друга Марата. А в конце романа «дурочка»
Надька свершает мистический подвиг, рожая Солнце и избавляя
человечество от ядерной катастрофы. Женщина в трактовке
Василенко предстает мистической носительницей новой мировой души:
«...Я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу — и
она, эта душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей,
зеленой, растущей до неба...». Несомненно, переосмысливая
понятие женственности в современных условиях, Василенко
обращается к архаичным традициям и славянского язычества и
православного христианства, где образ женщины был неразрывно связан с
тайнами стихий, древом жизни, хтоническими существами,
охранительной ролью Богородицы. Поэтому вполне оправданно
трактовать данный текст писательницы как своеобразную попытку
ретроспективной деконструкции женственного через созидание мифа,
который рассматривает бездуховную реальность, как
сакральный, символический сюжет.

Если в вышеприведённых текстах усматриваются косвенные попытки
сформулировать основы проблемы «гендер и нация», то в творчестве
Александры Марининой мы обнаруживаем конкретный и более
подробный ответ на этот вопрос.

Маринина является одной из заметных фигур современной литературы
России, что заставляет взглянуть на её творчество с широкой
культурологической точки зрения. Несмотря на то, что она
работает в достаточно популистском и маргинальном жанре —
детективе — многие аспекты существования и функционирования её
текстов свидетельствуют о значительных сдвигах, происходящих в
социокультурном восприятии литературы российским общественным
сознанием. Среди таких перемен — изменение отношений
писателя и общества, писателя и власти, писателя и издателя,
смещение акцентов в понимании феномена литературного успеха.

Несомненным достоинством романов Марининой представляется то, что
поведением, поступками своих персонажей она старается найти
ответ на вопрос, весьма актуальный для выработки новой
национальной идеологии. Каковы должны быть мотивации человека в
жизни, которая наполнена примерами и обстоятельствами
откровенно аморального свойства? Очень важно, что читатель находит во
многих случаях положительный, нравственный ответ.

Главной героиней её милицейских историй является
следователь-аналитик Анастасия Павловна Каменская, работающая в отделе по
раскрытию особо опасных преступлений. Это не уникальная, сверх
одарённая личность, скорее, наоборот, обычная, современная
молодая женщина из «среднего класса» со всем характерным
набором забот, сомнений, страхов и разочарований. Но в ней есть
прочный нравственный стержень, способность отличать добро от
зла, ей присуще настойчивость и стремление всегда доводить
дело до конца. Эти качества придают образу Каменской значение
ценностного ориентира, морального образца, латентного
поведенческого императива. Образ Каменской можно рассматривать и
как успешный «промежуточный» результат той незаметной
«феминистской революции», которая происходит в современной культуре
России.

Modus vivendi Каменской (нарушение «приличий», вызов
профессиональному мачизму, игнорирование предписываемых женщине бытовых и
общественных поведенческих паттернов) есть своеобразный вызов
тому контролю над женщиной, который насаждается
маскулинистски ориентированным социумом. При этом нельзя сказать, что,
отвергая традиционный женский гендерный штамп, героиня
копирует противоположный — мужской. Маринина (сознательно или
нет) пытается синтезировать некую новую, современную стратегию
репрезентации женского. Эта либеральная модель должна
выходить из сферы тоталитарного маскулинистского контроля и
осуществлять своё право на самостоятельность, уникальность,
независимость и самоценность.

Творчество Марининой знаменует не только идеологические, но и
практические перемены «интеллектуальной конфигурации»
национального менталитета. Писательница сама является олицетворением
важных сдвигов в российской культуре, особенно в её гендерном
аспекте, а именно: в разрушении ещё одной преграды, ещё
одного дискриминационного табу в практике отечественной
литературы. Традиционно детектив в России всецело принадлежал
мужчинам и определялся как «мужской» жанр. И если во всех остальных
жанрах уже с конца 1960-х годов присутствие женщин в
литературе было заметным, то детектив оставался для них некой
запретной, табуированной территорией. Александра Маринина не
только смело вступила в «игру на чужом поле», но и разрушила
весьма устойчивый стереотип, добившись и читательского, и
финансового успеха.

Наблюдая за рождением в рамках женской литературы новых гендерных
конструктов — «женщина-авантюристка», «женщина-успешная»,
«женщина-профессионал», «женщина-спасительница мира» — следует
заметить, что сам по себе этот массив литературных текстов
вполне вписывается в постструктуралистскую теорию Р. Барта,
изложенную им в книгах «Риторики образов» (1964) и «S/Z»
(1970). Понятие «национальная идея» можно рассматривать в
качестве классического текста, а текст, в свою очередь, в качестве
денотата, эксплицитно выражающего свои значения, поскольку в
идеале он (текст) должен представлять некую явно и ясно
выраженную базовую формулу. В этом случае гендерный дискурс
логично связать с областью коннотативных смыслов, относящихся к
сфере идеологии. Из этого следует, что гендерная риторика,
воплощенная в публицистике, в научных и литературных
текстах, представляет собой, согласно Барту, выражение той или иной
идеологии, а в более точном понимании ситуации — борьбу
различных групп коннотантов за право главенства в качестве
«означаемых» этого денотата. Но последний (то есть сама
национальная идея) также идеологически не нейтрален, хотя и
претендует быть таковым. «...Денотация на поверку оказывается лишь
последней из возможных коннотаций... верховным мифом,
позволяющим тексту притворно разыграть возвращение к природе...»
(Барт). Поэтому, формула национальной идеи, какой
бы нейтральной или компромиссной она ни показалась, на
поверку неизбежно будет выражением определённой идеологии,
«западнического», «славянофильского», «коммунистического»,
«православно-фундаменталистского», «националистического» или
«евразийского» течений. Какое из направлений станет ведущим —
сегодня сказать трудно, поскольку системный кризис в России ещё
не преодолён, а неопределённость физического и
социально-культурного пространства создают почву для умножения различного
рода интеллектуальных проектов.

Самоидентификация нации неизбежно базируется на
пространственно-временных категориях. Здесь вполне уместно использовать
представление И.Канта об априорных понятиях как универсальном базисе
для всякого типа восприятия мира и определения себя в нём.
Нация должна описать свою пространственную и временную
протяжённость, отождествить себя с определёнными географическими
границами и с хронологической непрерывностью своего бытия.
Если континуум нарушен, то целостность самовосприятия не
будет достигнута, и возникшее ощущение неполноценности с
неизбежностью спровоцирует новые поиски национальной идеи. Тексты,
появляющиеся в современном литературном пространстве России,
в том числе и рассмотренные здесь, достаточно ясно
свидетельствуют об энергичных поисках пространственно-временных,
символических и семиотических перспектив для продвижения
национального проекта.

1. Барт Р., «Риторики образов», «S\Z»//[цит.по:] «Наука о литературе в ХХ веке».— М.: РАН ИНИОН, 2001. С. 132.
2. Василенко С., Дурочка//Дурочка: Роман, повесть, рассказы.— М.: Вагриус (серия «Женский почерк»), 2000. СС. 7–126.
3. Кирилина А. В., Проблемы гендерного подхода в изучении межкультурной коммуникации. В: Гендер как интрига познания (альманах).— М.: Рудомино, 2002. СС. 20–27.
4. Кокшенёва К., Революция низких смыслов.— М.:Лето, 2001. С. 24.
5. Набатникова Т., Шофёр Астап//День рождения кошки.— М.: Вагриус (серия «Женский почерк»), 2001. СС. 9–40.
6. Современный философский словарь.— М.-Бишкек-Екатеринбург, 1996. С. 295.
7. Улицкая Л., Медея и её дети//Цю-Юрихь.— М.:ЭКСМО,2002. С. 236.
8. Улицкая Л., Казус Кукоцкого (в журнальном варианте «Путешествие в седьмую сторону света»). В: «Новый мир» (журнал). 2000. №9. С. 103.
9. Goscilo H., Women’s Space and Women’s Place in Contemporary Russian Fiction||Gender and Russian Culture.— Cambridge: Cambridge University Press, 1996, рр. 329–330.

¹ См., например, «Медея и её дети» // «Цю-Юрихь».— М.:
ЭКСМО, 2002, особо с. 235; «Пиковая Дама» //
«Цю-Юрихь».— М.: ЭКСМО, 2002, особо сс. 284, 287, 294;
«Бронька» // «Бедные родственники».— М.: СЛОВО, 1994. СС.
16–34, особо сс. 24, 26–28, 31, 33; и др. произв.